Рухолла Аль-Мусави Аль-Хомейни родился в городке Хомейн, в трехстах километрах от Тегерана, 24 сентября 1902 года. Через три года в Персии разразится революция, и шах дарует народу парламент. Иранский парламентаризм — ровесник российского.

Семья была непростая. Отец — потомственный богослов, старший брат тоже стал аятоллой. Более того, все вокруг верили, что они потомки седьмого по счету имама Мусы Казема, а значит, и пророка Мухаммада. Будущему вождю было 5 месяцев, когда был убит его отец, так что растили его мать и тетка по отцу. В 15 лет он потерял мать. Круглый сирота.

Учили мальчика основательно. Сначала местные школы, потом богословие в медресе Арака и, наконец, центр шиитской интеллектуально-теологической мысли — Кум, своего рода иранский Кембридж с богословским уклоном. Там он сначала учился, потом преподавал. В 27 лет женился (очень благоразумно) на дочери влиятельного теолога аятоллы Техрани. Далее благополучная академическая карьера, множество курсов в кумских медресе: теория мусульманского права, исламская догматика, исламская мистика и этика, лекции о родословной пророка Мухаммада, а параллельно теологические статьи и книги.

Революционный Рубикон Хомейни перешел, когда в России мужчины уходят на пенсию, — в 60 лет.

В 1962 году будущий имам был настолько возмущен законопроектом о местном самоуправлении, который допускал к выборам не только мусульман и уравнял в праве избирать и быть избранными мужчин и женщин, что выступил с открытым забралом. Он стал исламским диссидентом.

У Хомейни было не так много принципиальных претензий к власти: право голоса для женщин, возможность присягать в суде и в парламенте не только на Коране, но и на любом другом Священном писании; чересчур тесное сотрудничество шахского правительства с Израилем, и в частности с Моссад; а также право экстерриториальности, предоставленное в Иране не только американским дипломатам, но и всем гражданам США. Была и еще одна проблема, о которой Хомейни говорил значительно меньше. Шах начал земельную реформу, что-то из серии «земля — крестьянам». Под реформу попали угодья шиитских богословов, ведь это была треть всей пахотной земли в Иране. Земля — это доходы.

Последовала серия публичных проповедей с призывами свергнуть неправедное правительство, открытых писем и телеграмм шаху, причем проповеди частенько заканчивались митингами и демонстрациями.

Далее последовали полицейские налеты на медресе, расправы, аресты, тюрьмы. Один раз арестованного мятежного Хомейни даже вывезли из Кума в Тегеран. Арестовывали не только Хомейни, жертвами режима становились и другие высокоученые богословы. Потом была ссылка, точнее, эмиграция: в 1964 году Хомейни выдворен в Турцию, а в 1965-м обосновался в Ираке, в Неджефе.

Именно в Неджефе, священном городе, где был убит четвертый халиф Али, особо почитаемый шиитами, началась его карьера диссидента. Получить политическое убежище помогли давние противоречия между Багдадом и Тегераном.

Именно из Неджефа статьи и записанные на кассеты проповеди Хомейни отправлялись в Иран.

Именно в Неджефе он сделал политическое открытие, которое уничтожило монархию в Иране и изменило мир (как те самые 10 дней, о которых писал Джон Рид).

Его фундаментальный труд, выстраданный в Ираке, назывался «Велайате факих: хокумате ислами» — «Исламский правовед: исламское правление». Это была идеологическая революция. Шиитский богослов решил взяться за реальную власть, забыв о классической доктрине непротивления любым властям до появления мессии — «скрытого имама». Позже в Неджефе Хомейни повторил лозунги другого шиитского революционера — Али Шариати.

Шариати, поклонник Сартра и Че Гевары, первым нашел в Коране синонимы для классической марксистской антитезы «эксплуатируемые — эксплуататоры». В иракской ссылке Хомейни впервые заговорил о «надменных» (эксплуататорах), которых поддерживает шах и которых следует свергнуть, и об «обездоленных» (эксплуатируемых), которые должны взять власть в свои руки.

Коранические термины, традиционная риторика и призывы к социальной справедливости привязали к нему всех, кто был готов уйти в оппозицию, — торговцев с базара, недовольных обогащением приближенных к власти олигархов, прогрессивных студентов и школяров, деревенскую молодежь, которую шахские реформы выгнали в города, но оставили без работы. Идеология и социальная база исламской революции выстраивались в иракской ссылке.

13 лет этой ссылки выковали Хомейни-политика.

За это время в Ираке произошла парочка государственных переворотов, и каждый новый президент через свою службу безопасности предлагал иранскому диссиденту дружбу и деньги в обмен на антишахские услуги. Одним из таких переговорщиков был будущий президент Ирака Саддам Хусейн. Лояльности Хомейни добивался и официальный Тегеран — уже после революции в архивах тайной полиции нашли копии писем к неджефскому изгнаннику. Будущий вождь революции умело маневрировал между Сциллой и Харибдой, не отвечая ни да, ни нет. Он даже в Неджефе получал официальную зарплату кумского богослова и «законные народные деньги» — традиционные для Ирана пожертвования авторитетному религиозному деятелю. Тринадцать лет его записанные на кассеты проповеди и статьи расшатывали престол.

В 1975 году политическая конъюнктура повернулась к нему спиной, Багдад и Тегеран примирились. В 1978 году диссидента выслали из Ирака. Убежище он нашел во Франции, в живописном парижском предместье Шато-ле-Нофль. В этом парижском предместье работал настоящий штаб революции. Для лидера сняли два просторных дома. В одном Хомейни жил вместе с семейством. Другой должен был стать чем-то вроде школы в Лонжюмо. Здесь революционный аятолла читал лекции во второй половине дня. Но жизнь в этом доме бурлила круглосуточно. Люди приходили и уходили, иногда в комнатах оставалось на ночь по 20 — 30 человек, многих из них мятежный аятолла ни разу в глаза не видел. В Иране уже бушевала революция. До сих пор неизвестно, кто платил за аренду дорогостоящей недвижимости в пригороде Парижа, — злопыхатели из оппозиции утверждают, что будущий руководитель исламской республики пользовался деньгами западных спецслужб, но он и сам мог позволить себе такие расходы. В общей кассе шиитских пожертвований иногда скапливалось до 25 миллионов долларов.